Миззи скучает, рассматривает грязный потолок с желтоватыми подтеками, думает о том, как мало в этой комнате света. Это ненадолго, - убеждает он себя. - Всего на пару часов. Но почему-то именно сейчас ему так не кажется. Он кривится, когда чувствует запах пришибленной сыростью пыли, и думает, что лучше бы остался сегодня дома.
Миззи попался глупо, совсем по-идиотски. Ему должно быть стыдно, но нет - ничего, словно кто-то вышиб из него эту способность давным-давно. Ему не стыдно даже тогда, когда полицейский втрое старше него потрясает перед ним своей находкой, когда говорит: что еще ты там прячешь, а? Миззи пожимает плечами, выворачивает подкладку куртки. Это ненадолго, - обещает себе Миззи. Скоро его заберет адвокат.
Сырость проникает даже под дверь, и он чувствует ее щиколотками, и отодвигается. Все настолько несерьезно, что на нем даже нет наручников. Конечно, все кончится быстро. Это всего-то недоразумение.
Но Миззи ошибается, потому что никто не приходит спустя полчаса, спустя час и на втором часу тоже. Терпению его постепенно наступает конец, и он даже прекращает проигрывать в своей голове сцены сегодняшнего ареста: "Мистер Хенсли, пройдите в машину". - "Вынуждены вам сообщить, мистер Хенсли..." - "Дело плохо, мальчик". - "Сколько ему лет?" - "Ну и говнюк".
Они достают из кармана права и даже не пытаются сделать вид, будто удивлены, что такой, как Миззи, способен что-то забыть в той дыре. Они ведут его под локоть, и чья-то заботливая рука придерживает его затылок, когда Миззи заталкивают в машину.
"Хочешь меня полапать?" - спрашивает Миззи у полицейского, который садится рядом на заднее сиденье. От него пахнет дешевой едой и бензином. Он смотрит на него так, словно Миззи сказал, будто луна квадратная, - слишком тупой, наверное, чтобы понять, что это всего-навсего шутка.
Миззи кладет голову на стол, закрывает глаза, и щека прилипает к столешнице. Ему холодно. Хочется кофе, покурить. Он выдыхает - раздраженно, отрывисто, - а время тянется, как размякшая на солнце жвачка. Когда дверь открывается, он даже не сразу понимает, что это к нему, лениво поднимает подбородок, утыкается им в липкую поверхность. Миззи даже думать не хочет, что сюда проливали. Он щурится, выхватывает две фигуры и взгляд, обращенный в его сторону.
- Мистер Хенсли, - бубнит себе под нос один из полицейских, - вы вправе хранить молчание до того момента, как здесь появился ваш адвокат, но в ваших же интересах...
- Да, да, - Миззи кивает, стукаясь подбородком о стол. - Спрашивайте, что хотите.
- Это детектив-констебль Лонгман, - продолжает первый полицейский. - Он зачитает вам ваши права и примет показания.
Миззи все еще кажется, что он снимается в кино - так медленно двигается происходящее, словно пленку зажевало. Он пожимает плечами - какая, к черту, разница, кто будет перечислять все пункты закона, которые он нарушил. Но что-то смутно знакомое мелькает в лице второго полицейского, который садится напротив, кладет папку с его именем на стол.
- Я вас знаю? - спрашивает Миззи, выпрямляясь. - Да... У меня прекрасная память на лица.
Полицейский вскидывает брови, будто удивлен, хотя на самом деле Миззи замечает, что на происходящее ему тоже плевать, но это пока. Дверь в комнату хлопает, и он откидывается на спинку стула. Дрожь проходит.
- Интересно, - хмыкает Миззи, - много ли у вас было из-за меня проблем?
Он надеется, что до хрена.

- Мне больше нравилось, - тянет Миззи, - когда мы обсуждали мой герб, а не права. - Он щурится, потому что в тусклом свете ему сложно что-то разглядеть. - Меня всегда раздражал этот единорог, - презрительно добавляет Миззи, представляя, как каждое утро должен был запихивать в себя овсянку и тосты под пристальным взглядом единственного повернутого к нему глаза. - Нарисован черт-те как. И член у него конский.
Даже если констебль и дергается, то слишком незаметно, чтобы Миззи мог оценить оказанное на него впечатление. Похоже, что он действительно собирается выполнять всю эту нужную бумажную работу - записывать чушь, которую он, Юстас Хенсли, скажет для протокола. Теперь Миззи вспоминает, как вместе с Лестером Харманом утверждал, что детектив-констебль Лонгман пытался склонить их к чему-то очень-очень нехорошему. Это была даже не его идея, и тем обиднее было сидеть напротив, не удостоившись и презрения в свою сторону.
- Насчет Миззи... Да, - он кивает. - Мистер Хенсли звучит просто отвратительно. Приятно, что вы меня вспомнили.
Может, это просто было записано в протоколе, а может, Миззи действительно запал ему в душу. С окружающими такое иногда случалось.
Ему хочется поговорить о чем угодно - о погоде, о скучных экспозициях в музее Эшмола или хотя бы о деле двухлетней давности, - но только не отвечать на нудные вопросы снова: где ты это взял? кому собирался продать? и прочее, и прочее. Ответов у него не было, и он цепляется за единственное, что может хоть чего-то стоить.
- Ваша фамилия... - Миззи стучит пальцем по подбородку, словно пытается что-то вспомнить. - Вы имеете отношение к издательству Томаса Лонгмана?
Миззи следит за осторожным взглядом констебля в сторону, а потом опускает глаза к папке, замечая собственную фотографию, где он, как мудак, таращит глаза от яркой вспышки. Миззи надеется, что тогда его запомнили не таким.
И все-таки было весело, особенно когда из-за этого Хармана забрали из пансионата и отправили к бабке в Лондон. Пусть даже это была не его идея.
Он хочет, чтобы все поскорее закончилось, чтобы его отпустили домой или хотя бы дали блокнот и карандаш. Миззи думает, что тень от сгорбившейся фигуры Лонгмана хорошо легла бы на папиросную бумагу. Он мог бы сделать из этого дерьма шедевр. Пока констебль обдумывает, в чем подвох, или игнорирует его, чтобы Миззи наконец перестал нести чушь и выдал ему все, что знает, апатия проходит. Раздражение поднимается в нем почти неконтролируемо - слишком долго. Если он просидит здесь еще пару часов, ему станет совсем хреново. Голова от этих мыслей чуть кружится, и дыхание Миззи учащается, а по виску стекает капля пота. Он откидывает волосы со лба, вытирается тыльной стороной ладони и испытующе смотрит, словно слова, брошенные несколько минут назад, превратились в нечто осязаемое. Теперь Миззи не уверен, что все кончится хорошо, что вообще кончится. Сердце начинает стучать сильнее, мышцы напрягаются, и его охватывает паника. Что, если не удалось ничего сделать?
Молчи, - приказывает себе Миззи. - Не открывай рот, пока не станет ясно, что приедет адвокат.
Он чувствует себя брошенным, и это противоестественно. Его паника - физиологическая, и кончики пальцев подрагивают. Хочется пить.

Миззи не помогает счет, не помогает мерное постукивание метронома в висках. Он жадно хватает ртом воздух, кажется, просит воды. Жар возникает так внезапно, что ему кажется, будто он вот-вот сгорит. Миззи представляет, как в его бедро, плотно обтянутое джинсой, входит кулинарный термометр, как ткань - а за ней и кожа, и мышцы - лопается, как кровь бурым пятном расползается по штанине. Он видит ее, и это плохой знак. Миззи вскакивает. Зря они не надели на него наручники.
- Я подпишу все, что захочешь, - он забывает обо всех правилах приличия, о вежливости и о том, что собирался ждать адвоката. - Но, сам понимаешь... - Миззи тянет, будто надеется, что Лонгман догадается сам, но едва ли он может хоть о чем-то догадаться. - Врач мне не нужен, - уверенно продолжает он, - особенно такой дерьмовый, как здесь, в этой дыре.
Голова у него кружится, и он едва не теряет равновесие. Хочется прилечь прямо здесь, на грязном полу, прикрыть глаза и заснуть, чтобы все поскорее кончилось.
- Давай ручку, - приказывает Миззи, в то время как думает: воткнуть бы тебе ее в глаз.
Лонгман кладет ее на стол, двигает к нему, и Миззи почти уверен, что она лежала тут всегда. Кисти у него тонкие, с голубыми прожилками вен, которые выпирают из-под тонкой бледной кожи. Миззи думает, что такая фактура хорошо ляжет на мрамор, что потерять ее нельзя, а затем, выдыхая, хватается за бланк.
Он плох в академическом рисунке и знает это, только здесь не нужны его умения. Миззи уже хочет поставить свою подпись - невнятную закорючку, - как вдруг жалеет, что запомнится жалким наркоманом, жаждущим закинуться кокаином. Вместо букв своего благородного имени он рисует набухшую головку члена, его толстое основание и яйца, которые, впрочем, выходят не слишком правдоподобно, но вполне узнаваемо.
- Вот. Кажется, я испортил ваш бланк, но... - говорит Миззи, возвращая бумагу. - Но вы можете все по очереди мне отсосать.
Он плюхается на стул, крутит ручку между пальцами, и это размеренное движение немного приводит его в чувство.
- Кто сказал, - спрашивает Миззи, - что мне интересен этот допрос? Я могу просидеть здесь хоть до следующего утра.
Не может, и Лонгман знает это, ловит в его ошалевшем взгляде, который цепляется за что угодно. Миззи снова чувствует, как стекает капля пота по лбу, как напрягаются жилы на его шее. Зубы стучат, и он почти хочет захныкать: сдаюсь, детектив Лонгман, приведите кого-нибудь. Но отпускает так же быстро, как и накатывает, и Миззи, все еще оглушенный очередным приступом паники, облизывает пересохшие губы.
- Дайте воды, - он снова предельно вежлив, будто и вовсе не было этой вспышки гнева. - А потом продолжим. Можете записать: то, что вы называете наркотиками, я нашел в кустах, когда пошел отлить. Ну, такое бывает. Иногда не до приличия. В общем, только поднял, чтобы рассмотреть хорошенько и - клянусь Девой Марией и ее отпрыском - отнести в полицию, как один из ваших констеблей схватил меня за руку. Не очень-то прилично схватил, вы понимаете? Нет, конечно, ничего такого, но...
Миззи разводит руками, вытирает ладонью лоб. Ему кажется, что то, что он несет, звучит правдоподобно. В отличие от Лонгмана.

Отредактировано eustace hensley (2022-06-27 23:41)